В оккупированных украинскими войсками Судже и Суджанском районе находятся несколько тысяч россиян. Практически никому из них не удается выехать с захваченной территории, лишь малая часть после августовского вторжения смогла покинуть Суджу через Украину. Одиноких стариков и инвалидов держат в здании интерната, другие объединяются и живут в наименее пострадавших домах и квартирах — без тепла, воды и электричества. В январе 2025 года волонтеры опубликовали список из нескольких сотен имен — это люди, которые почти наверняка живы и находятся в Судже и окрестностях. Уже почти полгода их родственники ищут помощь, но безрезультатно. «Лента.ру» поговорила с суджанцами, чьи матери, отцы и дети оказались в оккупации.
«Неизвестность очень пугает»
Алексей (собеседник «Ленты.ру» попросил не публиковать его фамилию):
У меня в Суджанском районе остался отец, его зовут Николай, ему 59 лет, он пенсионер. В доме жили родители и брат. В августе [в начале вторжения ВСУ] был сильный обстрел города, который не был сравним с тем, что было до этого. У нас частный дом, за домом небольшой огород, и туда прилетел осколок.
Родные сначала сидели в подвале. В доме пропал свет, утром, пока была связь, они написали, что ночью был сильный обстрел. На следующее утро все, кроме отца, уехали с соседом из города в деревню Будище, к родственникам. Отец остался, категорически отказался ехать.
У всех было такое настроение — да, сейчас сильно бомбят, но скоро это все закончится. У многих дома и хозяйства, бросать ничего не хотелось. У моих друзей дома остались животные — у кого-то кошка, у кого-то черепаха в аквариуме. Они уехали просто на всякий случай — лишь бы не прилетело в дом. Не взяли даже вещи и документы. Больше люди туда не вернулись.
Дальше возможности уехать не было. Звонили куда только можно, связывались с военными. Я рассказал одному из них, что на Гончаровке (слобода в Суджанском районе) остался отец. Это было в третий день вторжения. Он лишь ответил мне, что на Гончаровке ****** [плохие люди].
Мама с братом из деревни Будище уехали под Курск к родственникам моей супруги, потому что эта деревня находится близко к Судже, и там тоже было очень неспокойно. Сейчас живут в частном доме впятером.
В Telegram написано, что папа последний раз был в сети пятого августа. Полтора месяца назад он попал на видео, снятое украинской военной комендатурой. Он говорил минуту с небольшим, потом перестал, потому что начал плакать. Упомянул меня. По крайней мере, мы узнали, что он здоров, ожидали более страшных вещей. Он выглядит нормально, дом стоит на месте
Он не успел рассказать много. У него спросили: «Как вы думаете, вас ищут?» Он сказал: «Да, меня ищут. У меня есть сын в Москве». Дальше он назвал мои имя и фамилию. Хотел рассказать больше, но не выдержал.
Вообще он такой человек, который скрывает свои эмоции, не привык что-то публично о себе рассказывать. Поэтому свой рассказ он быстро свернул.
Я давно живу в Москве. До этого приезжал к родителям два раза в год — в отпуск и на Новый год. Этот мы с мамой и братом уже встретили у меня.
У одного моего бывшего одноклассника есть украинское гражданство. У него в Суджанском районе осталась мама. Находясь на Украине, он пытался через интернет искать информацию о ней. Кого-то собирались вывезти централизованно, к ней заходили в дом, но там никого не оказалось. Одним словом, она пропала.
Мы обращались в Красный Крест, «ЛизуАлерт» и полицию. Там были свои особенные приключения — переводили из отделения в отделение. Мама сказала, что не удивится, если заявление потеряют через час.
Неизвестность очень пугает. Мы с мамой иногда строим планы на случай, если мы приедем в Гончаровку, а там вместо дома будет воронка. Очень переживаем за отца, ведь там нет ни света, ни воды, ни газа. Как он там живет — сложно представить. Там река недалеко, может быть, моется там, кипятит воду. Но наверняка все тяжело. В принципе я с отцом никогда по душам не разговаривал, но сейчас хочется поговорить с ним как никогда, узнать, как он там живет
Там остались пять наших котов и собака, иногда смотрю на свою кошку и думаю — а как другие животные?
У нас в Telegram есть группа, в ней больше 500 человек. Это родственники тех, кто остался в Судже. Своими силами мы составляли список пропавших, он постоянно обновляется. Очень странно, что за все это время не появилось официального списка.
Вся семья очень тяжело переживает разлуку с отцом. Мама сейчас сидит на антидепрессантах, я — на транквилизаторах.
У младшего брата расстройство аутистического спектра. Для него изменение привычного уклада очень беспокойно и травмирующе. У него, как правило, день идет по распорядку и выезжать за пределы дома, разговаривать с новыми людьми для него всегда очень тяжело. Но когда шестого августа случился обстрел, это было, видимо, настолько страшно, что он первым начал говорить, что надо уезжать. Это очень показательно — в обычной жизни невозможно представить, чтобы он захотел оставить дом.
Отца понять можно. Он всю жизнь прожил в этом доме. Очень многие не хотели оставлять животных, хозяйство, дом — мало ли кто залезет. С такими мыслями он и остался. Думаю, что уже триста раз об этом пожалел.
«О них не забыли»
Любовь Антипина:
У меня в Суджанском районе остались родители — Пащенко Александра Ивановна, 1953 года рождения, и Прилуцкий Иван Иванович, 1958 года рождения. Они пенсионеры, ведут небольшое хозяйство, живут довольно близко к границе — примерно в десятикилометровой зоне.
В последний раз мы связывались с ними в ночь с пятого на шестое [августа]. Я их просила собрать документы. Оттуда вернулся сосед, который вывозил своих родных. На тот момент еще были надежды, что он сможет заехать за ними, но назад он не смог вернуться.
Я живу в Курске половину жизни, поступила сюда на учебу и осталась жить здесь. К родителям приезжала каждые две-три недели вместе с детьми.
Они не собирались выезжать в принципе. Мы давно вместе с сестрой просили их это сделать. У нас здесь была реализована программа сертификатов для переселенцев. Но родители отказались. Верили до последнего, что их защитят, и не представляли, что такое случится. К тому же пожилым людям психологически тяжело оставлять место, где они прожили почти всю свою жизнь.
Они сами родом из этих же мест — мама родилась возле Казачьей Локни, хутор Южный. Там сейчас идут бои. Этого поселка уже практически не существует. А папа родился в местах, где находятся села Черкасское и Русское Поречное. Там тоже бои.
До СВО была спокойная и размеренная жизнь. На выезде в сторону Украины были развлекательные заведения, небольшая гостиница с залом для торжеств, летней площадкой и баней. В Судже есть элеватор, несколько хороших предприятий. Суджанский мясокомбинат поставлял мясо хорошего качества и мясные продукты, и [работал] Суджанский молочный комбинат. Многие куряне сначала недоумевали, куда все делось с прилавков
Городок тихий и спокойный, лежит в долине реки, в ложбиночке. Там было больше 60 объектов культурного наследия — купеческие домики, дом художника Петра Лихина. В частном секторе все друг друга прекрасно знают. Многоэтажки — буквально в районе центра есть парочка, и в районе станции. В каждом селе [в районе] есть свой храм, рынок. В этих местах себя прекрасно чувствовали пенсионеры. Потихонечку строилось новое жилье — частные дома в основном.
Я обращалась везде. Писала в «ЛизуАлерт», Красный Крест, Международный Красный Крест, писала [омбудсмену Татьяне] Москальковой. На днях только получила от нее ответ. Подавала заявку в МВД, там взяли генетический материал. Сказали, что выехать на место они не могут.
Дело в том, что изначально я искала родителей в Курске. Я опубликовала пост с их данными, попросила сообщить, если кто-то что-то знает. Мне поступило шесть звонков, говорили, что родителей видели. Первый звонок был очень обнадеживающим. Звонила женщина из нашей Заолешенки, она уверенно назвала родителей, место жительства не по адресу, а по названию, известному только местным жителям, что дало основания полагать, что она знает, о чем говорит.
Я стала звонить в пункт выдачи гуманитарки, чтобы проверить по спискам, были ли там родители. По спискам и фотографиям я их не нашла. Но меня опять обнадежили и сказали, что у них не сплошной учет, и мои родители действительно могли прийти, но в список не попасть.
Муж тоже очень сильно помогал — ходил в МФЦ, где якобы видели родителей, и в другие организации. Вдруг родители действительно где-то в городе, но в силу шокового состояния могут не помнить номер телефона и мой адрес, так как они приезжали ко мне несколько раз на такси. Однажды мне позвонила женщина и сказала, что видела моего папу, якобы он стоял на улице и курил.
Я расклеила по городу объявления. В первую очередь возле Домика добрых дел, где стояла огромная очередь моих земляков на получение гуманитарной помощи. И в других частях города, где эти пункты гуманитарки работали. По этим объявлениям мне уже звонили только журналисты.
От Москальковой пришел такой же ответ, который она мне озвучила по телефону: что она повторно обратилась во все организации, но пока не получила никакой информации. Кроме нее больше никто не ответил.
Наши волонтеры, чьи родные тоже остались в Судже, стали составлять списки по тем данным, что были в интернете. Список и петицию с просьбой о зеленом коридоре отправили властям. [Пресс-секретарь президента Дмитрий] Песков заявлял, что не видел этот список. Я слышала отмазки, что это потому, что петиция поступила не из Суджи, а из Воронежа. Такое действительно может быть, так как тот человек, который ее подавал, был вынужден уехать в этот город. Но это несущественная деталь.
В списках глав сельсоветов, которые они подавали в администрацию Курской области и губернатора, около 2000 человек. МВД публикует, что у них 1000 с чем-то заявок. Мы предполагаем, что там остается около 3000 человек. Есть люди, о которых никто не заявил, и в наш список их заявляют не их близкие, а просто люди, которые знают, что они там остались. У них нет родственников, кто мог бы о них заявить.
К нашему огромному сожалению, мы уже ведем список погибших. Например, у одной из женщин мама там умерла из-за заболевания. Для нее это уже подтвержденная информация, ее пригласили в МВД, там есть данные и свидетельские показания. [Из приграничья] выехала женщина, которая тоже сообщила о погибших, она успела их опознать и рассказала, где они похоронены и при каких обстоятельствах умерли.
[Волонтер] Владимир Синельников тоже сообщил об умершем. У человека была алкогольная зависимость, даже в такой ситуации он нашел возможность себя отравить.
В воскресенье обстреляли интернат, который является по сути ПВР для людей, оставшихся без жилья. Одна женщина получила рваное ранение руки, потеряла много крови и погибла.
Люди с серьезными заболеваниями, сахарным диабетом, например, не могут получать там надлежащую медицинскую помощь даже в виде медикаментов, их негде взять. Если удалось получить с украинской стороны у Красного Креста лекарства — уже хорошо. С нашей стороны Красный Крест тоже запросил данные о необходимых лекарствах для наших близких. Они рассматривают возможность передать лекарства туда. Но я пока не знаю, увенчалось ли это успехом
У моих родителей глобальных проблем со здоровьем нет, но, естественно, им тоже нужны лекарства. У мамы давление. К тому же они находятся там без отопления, можно предположить разные простудные заболевания. Я внесла в список лекарств самые базовые средства аптечки. Мы вместе с сестрой составляли этот список. Очень надеемся, что получится передать.
И нам важно, чтобы они знали — мы их тоже ищем и о них не забыли. Люди могут дозвониться до близких только через украинских военных. Есть там пресс-сотрудник военной комендатуры, через которого связываются те жители, кто рискнул позвонить ему и поговорить по видеосвязи со своими близкими. Понятное дело, что не все решаются, а чьи-то родители могут и не ответить.
Я, допустим, не знаю, как мои родители могут отреагировать, если к ним в дом придет украинский военный и скажет, что им звонит дочь. Мне не хочется ставить их в неловкое положение.
«Увидела видео украинских военных, как муж разгружал гуманитарку»
Татьяна Мозговая:
У меня в Судже остались супруг Мозговой Антон Владимирович, 13 сентября 1989 года рождения, бывшая свекровь Савченко Елена Николаевна, 3 июня 1967 года рождения, и отец моего брата, бывший отчим Выпирайлов Александр Иванович, 17 июня 1965 года. Нам иногда передают весточки от родных. Немного рассказывают, какая обстановка. Пока там терпимо, вода и еда есть, запасаются дровами. Вот в таком духе.
Я сама тоже из Суджи, уезжала оттуда в первые дни вторжения. Мы отвезли бабушку, а кота и собак не стали грузить, так как думали, что вечером вернемся. Но когда уезжали, то увидели, что уезжает вся Суджа. Стояло огромное количество машин.
Мы остановились у друзей в Курске. Некоторые жители умудрялись возвращаться и вывозить вещи, вывозить родных. Мой муж поехал обратно 10 августа и назад уже не вернулся. Он был с другом, у того там осталась лежачая мама.
Через четыре дня я увидела на первом же видео украинских военных, как муж на территории интерната разгружал гуманитарку. Вид у него был осунувшийся. Синяков и побоев я не заметила, но видно было по нему, что он не в очень хорошем состоянии. Может быть, из-за стресса
«Гонялся дрон, лишь чудом папочка уцелел»
Светлана Трофименко:
Мой папа Головин Николай Иванович остался в Судже. Связь с ним потеряли 7 августа. Он привез маму в Курск и уехал обратно. Остаться не захотел, ведь мы были уверены, что это на несколько дней, что наше государство защитит нас и наши дома. И вот пошел шестой месяц неизвестности, боли и ужаса.
От родственников, которые выехали 10 августа, мы узнали, что в Суджу он вернулся целым и невредимым, хотя на тот момент нацисты обстреливали из пулеметов и дронов гражданские машины. Вот и в тот день за ним гонялся дрон, и лишь чудом папочка уцелел. На пробитом колесе кое-как доехал домой
Первый раз мы увидели его в ролике с вражеских ресурсов 20 августа. Нашей радости не было предела: жив и здоров! И потом снова несколько месяцев неизвестности.
В начале декабря украинские волонтеры дали позвонить. Он связался с мамой, сказал, что жив и относительно здоров. В тот же день вышел новый ролик с нашими суджанцами, которые там остались. Папа рассказал, что у него была сломана нога, что украинские военные ему помогли, что он до сих пор хромает и в данный момент находится в интернате в Судже. Потом несколько раз мелькал на новых видео. Будто специально хотел показаться на камеру, дать нам знать, что жив, чтобы мы не волновались.
«Он ответил: нет, мне надо домой в Суджу»
Любовь Кравченко:
Ищу Гончарова Николая Николаевича, родился 15 марта 1959 года, проживал в Судже. В конце октября увидела Николая на видео, снятом украинской стороной. Он сидит недалеко от интерната в Судже. Николай — инвалид третьей группы, перенес обширный инфаркт.
Мне он — бывший гражданский муж. Мы не жили с ним уже около полутора лет. Он работал в Москве в охране, 6 августа сменился и ехал домой в Суджу. Я позвонила ему еще ночью 6 августа, когда начался массированный обстрел, просила не ехать туда. Затем перезвонила ему около 13 часов дня и опять предупредила, что там опасно.
В последний раз перезвонила ему около 22 часов 6 августа, поинтересовалась, где он находится. Он ответил, что автомобиль, на котором они ехали из Москвы, довез его до села Большого Солдатского, он стоит на повороте и ловит попутку в Суджу. Предложила ему вызвать такси и ехать в Курск, но он мне ответил: «Нет, мне надо домой в Суджу». На этом наше общение прекратилось
Не могу сказать, какое обстоятельство побудило его поехать в такой опасный момент. Но думаю, он воспринял мои эмоции необоснованными и преувеличенными. Все мы тогда верили, что это прекратится, надо переждать, ведь мы так жили два года под ежедневными обстрелами.
«6 августа утром разговор прервался. Больше ничего я не знаю о ней»
Татьяна Волкова:
У меня пропала дочь Елена Сергеевна Волкова, 1977 года рождения. Жила в Судже. Мне неизвестно, почему она не уехала. Последняя связь с ней была 6 августа утром, разговор прервался. Больше ничего я не знаю о ней.
Подавала в розыск, сдала ДНК, обращалась в Красный Крест, во все волонтерские организации, но пока нет никаких известий. С украинской стороны никакой информации о ней не было, в передачах и роликах тоже.
«Доченька, граница укреплена, никто к нам не дойдет»
Юлия Мозжухина:
Мои родители — Ушкаловы Валентина Николаевна и Александр Анатольевич живут в поселке Малая Локня, который находится недалеко от Суджи. В начале лета я приезжала к ним, чтобы помочь с посадкой огорода. Я должна была приехать к ним в июле, когда у мамы был юбилей — 70 лет. Но из-за работы у меня не получилось.
Вместо меня поехала в Суджу моя дочь, их внучка. Ей 17 лет, у нее тоже был день рождения в июле.
Когда мы созванивались с дочкой и родителями, на заднем фоне постоянно слышались взрывы. Мне было страшно, а родители уже привыкли к этому. Мама говорила: «Юля, доченька, мы находимся на границе, она укреплена, никто к нам не дойдет. Ну а если дрон прилетит, значит, судьба такая».
Я купила дочери обратный билет на поезд домой, в Московскую область, на 1 августа. Она звонила мне и умоляла разрешить ей остаться. Я сказала, нет, она должна ехать домой. Моя мама тоже позвонила мне и сказала: «Не говори, пожалуйста, что я тебе так сказала, но внучка пусть уезжает, не надо ей тут оставаться».
Я спросила маму, что происходит. Она ответила, что внучке нужно готовиться к колледжу. И девочка уехала.
В начале августа в Судже началась паника. Я тогда не очень хорошо разбиралась, но дочка сказала мне, что на родине происходит что-то страшное. Позвонила родителям и попросила их бежать оттуда. Мама, как обычно, ответила, что у них все нормально, только нет света и газа. А 6 августа она сказала, что электричество так и не появилось, у них садятся телефоны. Я услышала голос отца — он тогда вернулся с рыбалки.
Три месяца не знала, живы ли мои родители. Я сразу же подала в розыск во все возможные места, но никаких известий не было. Когда наши солдаты выводили семью из Малой Локни, я нашла их контакты и созвонилась. Солдаты рассказали мне, что видели моих родителей — они шли пешком, но по дороге потеряли документы. Под обстрелами они прятались в погребах, а когда дошли до исправительной женской колонии, их начали атаковать дроны. Они укрылись в подвалах колонии и ждали наших солдат, но те не смогли к ним пробиться. О тех боях писали в новостях.
Я думала, что моих родителей уже нет в живых, но все равно молилась за них днем и ночью. И вот однажды увидела ролик с моей мамой. Она сказала: «Доченька, мы живы с папой». Их из подвала вывели украинские ребята, и сейчас они живут в интернате в Судже. У моей мамы медицинское образование, и, по слухам, она помогает людям в интернате, делая уколы. В прошлом году из этого интерната через Украину были эвакуированы 46 россиян.
Однажды мне поступил звонок с украинского номера. Сначала я испугалась, но потом подумала, чего мне бояться? Звонила женщина, сказала, что у нее есть письмо для меня от мамы. Я спросила, как такое возможно. Она ответила, что была в том интернате, но их вывезли, и сейчас они находятся на Украине
Она отправила мне фото этого письма в WhatsApp. Я узнала почерк мамы. «Юленька, доченька, прости нас, что не послушались тебя и попали в эту мясорубку. У нас все хорошо, — писала она. — Если ты видела видео с украинскими журналистами, думаю, ты поняла все правильно». Слово «правильно» было подчеркнуто. Это означает, что не все так хорошо, как они говорили.
30 декабря я разговаривала с мамой по видеосвязи, которую организовала украинская сторона. В тот момент я была на работе. Увидев маму, у меня задрожали руки и ноги, и началась истерика. Мама попросила меня держаться. Она сказала: «Юля, доченька, пожалуйста, не переживай. Все хорошо, у нас все хорошо. Папа колет дрова, мы в тепле».
Но не уверена, что в интернате действительно все в порядке. По сути, его жители стали живым щитом.
Не знаю, как еще могу помочь своим родным. Сейчас у меня выходные, и я планирую поехать в Сергиев Посад, чтобы помолиться за всех в Троице-Сергиевой лавре — монастыре, который считается духовным центром Русской православной церкви. Сегодня я тоже хотела поехать в лавру, но всю ночь проплакала и не смогла заснуть.
«Дом их сгорел. Что с ними сейчас — не знаем»
Валентина Кутузова:
У меня семья осталась в селе Заолешенка Суджанского района. Мать — Кутузова Ирина Анатольевна, сестра — Кутузова Анастасия Олеговна, и племянник — Кутузов Виктор Олегович.
С матерью последний раз общались 5 августа. Потом приходили от нее маячки ночью. Утром перезвонила ей, а телефон уже молчал. После чего я уже только по видео узнала, что мама жива, с ней более менее все нормально. Дом их сгорел. Что с ними сейчас — не знаем, связи нет вообще никакой.
«Мама, у нас есть 10 минут»
Юлия Лукьянцева:
Разыскиваю свою маму Прилуцкую Надежду Николаевну, 1963 года рождения, и ее гражданского мужа Калашникова Юрия Борисовича, 1949 года рождения. Они вместе уже более 22 лет и проживают в селе Гоголевке, которое находится рядом с украинской границей. Последний раз мы созванивались с мамой 5 августа. Она рассказала, что вокруг «очень громко, сильнее, чем обычно». Уже давно нет нормальной связи с этим селом. Чтобы позвонить, жителям приходится искать место, где ловит сигнал. Например, выходить на дорогу.
Я с семьей живу в Судже. В три часа ночи 6 августа я проснулась от сильного грохота. Муж был на работе. Собрала своих детей — сына 18 лет и дочку 10-ти, — и мы решили пересидеть в ванной, как обычно. Но стены ходили ходуном, дрожали окна, и мы спустились в подвал. Потом ко мне прибежала соседка с маленькими детьми и рассказала, что снаряд попал прямо во двор их дома. Кто-то позвонил ей и предупредил, что украинцы уже в Куриловке — это близко к Судже.
Мой сын услышал об этом и сказал: «Мама, у нас есть 10 минут». Честно говоря, у меня с 2022 года был приготовлен чемодан. Не то чтобы вещи все это время там лежали, но я знала, что и где нужно взять. Мы быстро собрали их, фотоальбомы и документы, прыгнули в машину и уехали
Я обращалась во всевозможные организации по поводу эвакуации моей матери: в Красный Крест, в «ЛизаАлерт», в МВД. Также я звонила по номеру 112 в Воронеже, где мы сейчас живем. Мне ответили, что Курск отчитался об успешной эвакуации. Но это неправда: никто никого не вывозил. Люди выезжали сами. В Гоголевку никто не соглашался ехать.
Я регулярно писала маме в WhatsApp. В середине августа мне ответили. По стилю письма — без ошибок, с правильными запятыми — поняла, что это не мама. Я спрашивала, как она, и мне ответили, что все нормально, все живы. Тогда я сказала: «Мама, я должна понять, ты это или не ты. Назови свою девичью фамилию». И собеседник правильно написал. То есть мама была рядом и подсказывала.
Потом ей дали позвонить пару раз на десяток секунд. Но чувствовалось, что она вообще не понимает, что происходит. Рассказала ей, что мы уехали из Суджи, попросила, если появится возможность, тоже уехать. А она все спрашивала: «Зачем вы уехали?» Возможно, в их поселок зашли украинские военные, но не стали останавливаться и пошли дальше. Либо она при них ничего лишнего говорить не могла. Или просто была в шоке от происходящего…
Знаю, что в Гоголевке, помимо моей мамы, оставалось еще около пятнадцати человек. У соседей был хорошо оборудованный подвал с запасами еды. Когда из интерната в Судже эвакуировали 46 россиян через украинскую границу, одна из вывезенных женщин рассказала, что видела в интернате мою маму. Но она была одна, без сожителя. Говорили, что ее туда привезли военные.
Она пробыла там около недели, а потом куда-то исчезла. Кто-то говорил, что она ушла жить в нашу квартиру в Судже. Сейчас я не знаю, что с ней и жива ли она. Время от времени я пишу ей сообщения и пытаюсь звонить. Абонент недоступен
