С одной стороны, Леонид Юзефович — наверное, самый титулованный из современных писателей. Три премии "Большая книга" и первая с момента ее основания премия "Национальный бестселлер". И вот — международная премия "Ясная Поляна" имени Льва Толстого за роман "Поход на Бар-Хото". С другой стороны, я не знаю писателя более скромного и сторонящегося любой публичности. Нет, не отшельник. Студенты Литературного института, где он ведет мастер-класс, души в нем не чают. И еще Леонид — интеллигент до мозга костей, невероятно приятный в общении. О его романе, любимой им Монголии и "проклятых" русских вопросах мы говорили накануне объявления итогов "Ясной Поляны".
Павел Басинский: Первая мысль, которая у меня возникла, когда я открыл твой роман "Поход на Бар-Хото": зачем мне история взятия революционными монголами крепости, занятой китайскими колонизаторами? Но у твоего романа есть одна особенность. Ты добиваешься абсолютного присутствия читателя внутри повествования и полного слияния его с главным героем, от лица которого оно ведется, — капитана русской армии Бориса Солодовникова. Но откуда такой интерес к Монголии?
Леонид Юзефович: Cпасибо за добрые слова, они для меня сейчас особенно важны. В моем возрасте писатель уже начинает сомневаться, сохранил ли он способность зажечь кого-то своим чувством, увлечь своей новой книгой. А интерес к Монголии возник у меня бесконечно давно, в начале 1970-х. В то время я, лейтенант-двухгодичник, после окончания Пермского университета проходил армейскую службу в Бурятии, жил в том самом поселке Березовка на Селенге, где поселил моего ссыльного героя Бориса Солодовникова, в прошлом русского военного советника в монгольской армии. Тогда же я впервые попал в Монголию — она входила в Забайкальский военный округ, там стояли наши части. Как офицер я пользовался относительной свободой, по воскресеньям ездил в Иволгинский дацан в 40 километрах от Улан-Удэ, беседовал с ламами. Для провинциального советского юноши с Урала, никогда не бывавшего за границей, это была невероятная по тем временам экзотика. Я встречался с девушкой-буряткой, студенткой пединститута, а ее двоюродный дедушка был в этом дацане главным эмчин-ламой, то есть ламой-целителем. Она приводила меня к нему в гости, мы пили чай в его домике. Он с ангельским терпением отвечал на мои, как я теперь понимаю, совершенно дурацкие вопросы о буддизме. Однажды к чаю он выставил на стол вазочку с шоколадными конфетами "Муза" местной кондитерской фабрики. Разворачивая фантик, я с тайным высокомерием представителя более высокой культуры спросил хозяина, известно ли ему, что значит слово "муза". Он деликатно улыбнулся и сказал: "Дух". Помню, каким жгучим стыдом меня в тот момент охватило… Потом на учениях я познакомился с пастухом Больжи из улуса Эрхирик, несколько раз приезжал к нему, слушал его рассказы об Унгерне, которого, по его словам, он будто бы видел в детстве. Его подарок, буддийская тханка, до сих пор висит у меня дома. Позднее я написал о Больжи в повести "Песчаные всадники" и в "Самодержце пустыни" — книге об Унгерне. Ее дважды перевели на монгольский язык, причем переводчиком второго, полного издания стал бывший министр иностранных дел Цэрэнпилийн Гомбосурэн. Среди моих друзей и знакомых появились монголы и российские монголисты Александр Железняков, Анна Цендина, Рустам Сабиров, Сергей Кузьмин — автор единственной в России научной биографии Унгерна. В начале 2000-х я целый месяц прожил в Монголии, побывал в великих монастырях Амарбаясгалант и Эрдени-Дзу. Впечатления от этих поездок вошли в роман "Журавли и карлики". В общем, чем дольше я занимался Монголией, тем сильнее становилось чувство, что удивительная история этой буддийской страны в ХХ веке может дать нам ключ к пониманию проблем современного мира. На волне этого чувства или, возможно, иллюзии и возник "Поход на Бар-Хото".
Павел Басинский: Мне врезалась в память твоя фраза из одного разговора. Ты сказал, что чуть ли не единственной причиной начала Первой мировой войны было убийство эрцгерцога Франца Фердинанда сербским националистом Гаврилой Принципом 28 июня 1914 года. Из-за чего начинаются войны? Какую роль здесь играет "человеческий фактор"? Поход на Бар-Хото инициирует глава русской дипмиссии в Монголии Серов. Он смертельно болен, любит свою жену и хочет оставить ее с капиталом, а возле Бар-Хото богатые медные рудники. Чудовищный узел из экономических и личных обстоятельств порождает историческое событие. Это закон, формула?
Леонид Юзефович: Прости, но фразу о Гавриле Принципе ты запомнил неверно. Я рассказывал, как мой приятель-историк читал лекцию о Столыпине, и один из слушателей спросил его, как он относится к мнению о том, что Столыпин с его реформами — отец русской революции. Мой приятель ответил, что отец русской революции — Гаврила Принцип. Имелось в виду, что Первая мировая ослабила государственный организм России, понизила цену человеческой жизни — не будь ее, революция могла бы не произойти или стала бы менее разрушительной. Что касается Гаврилы Принципа как виновника Первой мировой… Последняя капля всегда найдется. Древние римляне рассказывали, будто извержение Везувия вызвал мальчишка-пастушок, зашвырнувший камешек в его жерло. Поход монголов на Бар-Хото инициировал не Серов, он лишь ускорил его начало. Как у всякой войны, истоком этого похода был чудовищный, как ты говоришь, узел из множества причин — политических, экономических, религиозных, личных, но был ли он неизбежен? Была ли неизбежной Первая мировая? Не уверен. Мы склонны считать неизбежным то, чего не удалось избежать, — так проще с этим смириться.
Павел Басинский: В "Походе на Бар-Хото" есть персонаж — монгольский офицер Дамдин. Учился во Франции, пропитан европейской культурой, поэт в душе. Он мечтает о Монголии, которая пойдет по европейскому пути. Дамдин возглавляет поход на Бар-Хото не потому, что взятие крепости для него самоцель. Он мечтает вернуться в столицу победителем и совершить "либеральный" военный переворот. Но чтобы вдохновить войско на победу, идет на союз с религиозным фанатиком и авантюристом Зундуй-гелуном, выразителем такой национальной "хтони". То есть пытается нести европейские ценности на плечах религиозных предрассудков. В результате триумфатором становится Зундуй-гелун. Он устраивает в Бар-Хото чудовищной жестокости бойню, а Дамдин кончает с собой. На самом деле это не частная история. Ты ставишь болезненный и для России вопрос. Мы бесконечно беременны "евразийством" и пытаемся родить нечто одновременно от Европы и Азии. И опять эта схватка "либералов" и "патриотов", опять поиск "другого" пути. Коллективный Запад и Глобальный Юг. Россия обречена всегда находиться в эпицентре всего этого?
Леонид Юзефович: Да, для нас это своего рода "проклятые вопросы". То есть такие, разрешить которые нельзя, нужно научиться с ними сосуществовать. Когда-то, еще в советское время, я писал диссертацию по дипломатическому этикету допетровской России и обнаружил, что даже среди историков, занимавшихся этой крайне узкой темой, представлены все течения русской общественной мысли. Петербургский востоковед Николай Веселовский был убежден, что нормы московской дипломатии восходят к азиатским, золотоордынским образцам, а расстрелянный большевиками харьковский профессор Владимир Савва выводил их из византийских традиций. Кто-то подчеркивал особую важность западноевропейского влияния в лице Габсбургов, кто-то выдвигал на первый план преемственность с междукняжеской дипломатией домонгольской Руси. А если невозможно прийти к согласию относительно такой сугубо частной проблемы, что уж говорить о различных подходах к историческим судьбам России. Яростные, с взаимными обвинениями и оскорблениями, дискуссии о "евразийстве", "западничестве", "особом пути" на протяжении моей уже долгой жизни вспыхивали неоднократно и ничем обычно не заканчивались. Я к этому привык. Хорошо бы только идеологам этих баталий помнить, что российская культура уникальна именно в силу своей многомерности и многосоставности, слияния в ней самых разнородных начал.
Древние римляне рассказывали, будто извержение Везувия вызвал пастушок, зашвырнувший камешек в его жерло
Павел Басинский: Ключевой герой твоей литературы — идейный авантюрист. Книжный человек, фанатик "идеи". Он не мусолит свои "великие" мысли за письменным столом или на диване, в бесконечной болтовне в соцсетях, чем занимается львиная доля наших с тобой современников. Он пытается воплотить их в реальность и ради этого не щадит не только своего живота, но и целых армий. Таков твой барон Унгерн в моей любимой у тебя документальной книге "Самодержец пустыни". В отличие от Дамдина, это реальный человек. Остзейский барон, родившийся в Австрии, участник Первой мировой и Гражданской войн, воевавший под командованием Врангеля и Семенова и создавший свою Азиатскую дивизию, которая еще раз изгнала китайцев из Монголии. Но опять — это не самоцель. Самоцель — поход на большевистскую Россию, а затем на "дряхлеющую" Европу и создание нового миропорядка в духе Константина Леонтьева. Соединить китайскую государственность с индийской религиозностью под знаменем русского царя. Был пленен и расстрелян большевиками в 1921 году, но стал мифологическим героем Монголии. Что тебя привлекает в таких людях? Тебя, мягкого, интеллигентного человека. Это просто писательский интерес?
Леонид Юзефович: Я и сам себе порой удивляюсь: откуда это во мне? Думаю, объяснение вот в чем: как историка меня интересуют эпохи роковые, переломные, а как писатель я беру оттуда фигуры, которые часто отталкивают нас фанатизмом и жестокостью, но как раз поэтому печать времени оттиснута на них ярче, нежели на обыкновенных людях вроде нас с тобой. Таковы Унгерн из "Самодержца пустыни" и Зундуй-гелун из "Похода на Бар-Хото". Рядом с ними можно поставить столь же харизматичных, изломанных войной, но, в отличие от них, гуманных мечтателей-идеалистов из моей "Зимней дороги" — белого генерала Анатолия Пепеляева и красного командира Ивана Строда. Да и пламенный греколюб Мосцепанов из "Филэллина" принадлежит к тому же типу героев… А вообще-то Лев Толстой говорил, что писатели делятся на тех, кто похож на свои книги, и тех, кто не похож. Я, видимо, отношусь к последним.
Павел Басинский: Твоя известность как прозаика началась в начале двухтысячных, когда за роман "Князь ветра" ты стал первым лауреатом премии "Национальный бестселлер". "Князь ветра" был заключительным в твоей трилогии о русском сыщике Иване Путилине — абсолютно реальном первом начальнике сыскной полиции Санкт-Петербурга. По сути, ты открыл жанр "ретродетектива", который потом стал активно эксплуатироваться разными писателями, в том числе и сегодня очень известными. Почему ты бросил этот Клондайк? Ведь была успешная экранизация 2007 года с блистательным Владимиром Ильиным в главной роли, и ты был автором сценария. Не твое?
Леонид Юзефович: Все три романа о сыщике Путилине были написаны задолго до того, как они вышли в "Вагриусе", и за третий из них я получил премию "Национальный бестселлер". А вместе с премией — литературную известность. Честно говоря, свои детективы я писал во многом ради денег. Для меня 1990-е стали трудным временем — были маленькие дети, старые родители, жена работала в музыкальной школе, где ей платили копейки, сам я был школьным учителем истории, вел по 30 уроков в неделю. А после премии меня стали издавать, переводить на иностранные языки. Появились кое-какие деньги. Я решил завязать с детективами и взяться за то, к чему давно лежала душа. Хотя читатели иногда пеняют мне, что зря я забросил моего сыщика… Сотрудничество с продюсерами Анатолием Максимовым и Александром Котелевским оставило у меня самые лучшие воспоминания. Интересно было работать с режиссерами: с Аленой Демьяненко над фильмом "Казароза", с Владимиром Хотиненко — над "Гибелью Империи", с Сергеем Снежкиным — над "Контрибуцией". Другое дело, что фильм — коллективное изделие, а роман или сборник рассказов — мое личное.
Российская культура уникальна именно в силу своей многомерности и слияния в ней самых разнородных начал
Павел Басинский: В свое время ты одним из первых заметил таких прозаиков, как Захар Прилепин, Алексей Иванов, Сергей Шаргунов. А кто сегодня из нового поколения писателей заслуживает внимания?
Леонид Юзефович: Назову несколько недавних книг, которые прочел с интересом: "Полунощница" Нади Алексеевой, "Фаюм" Евгения Кремчукова, "Комната Вагинова" Антона Секисова. А фантастический роман петербургского поэта и критика Алексея Конакова "Табия тридцать два" просто восхитил меня своим изощренным символизмом: это столько же утопия, как и антиутопия о будущей России, где место литературы заняли шахматы. Очень жду роман в рассказах "Собиратели тишины" петербуржца Дмитрия Филиппова, который сейчас воюет на Донбассе. Давно лично знаю автора, верю в его талант и не сомневаюсь, что книга будет честной. Она должна выйти в этом году.
Павел Басинский: Над чем ты работаешь сейчас?
Леонид Юзефович: Всерьез — ни над чем. Скоро у меня должна выйти первая и, разумеется, последняя книга стихов, стихи я изредка еще пишу. Может быть, соберусь написать что-то вроде воспоминаний о моей пермской юности, а может быть, и не соберусь. Баратынский говорил, что "дарование есть поручение". Если слово "дарование" можно применить ко мне, то свое поручение я уже выполнил.
Леонид Юзефович и Евгений Водолазкин представляют свои книги на ярмарке non/fiction. Фото: Александр Корольков
Ключевой вопрос
Ты написал не так много книг в сравнении с сегодняшними даже молодыми авторами. Но о каждой хотелось бы сделать отдельную беседу. Нельзя не вспомнить роман "Журавли и карлики", за который ты получил первую "Большую книгу". Ведь это было, если не ошибаюсь, первое серьезное художественное исследование событий 1993 года в Москве — штурма Белого дома. У меня есть такое ощущение, что мы до сих пор не можем опомниться от этого события. Что это было, как и вообще 90-е годы? Катастрофа, преображение России? Просто новый исторический этап?
Леонид Юзефович: А чем был для России 1917 год и все, что затем последовало? Катастрофой? Преображением? Новым историческим этапом? Трудно, если не кривить душой, свести происшедшее тогда со страной к какой-то элементарной оценочной формуле. Так же и здесь. Великие события не могут быть вызваны единственной причиной, а их последствия, долговременные, во всяком случае, не бывают однозначными. Одно для меня ясно: то, что началось в Беловежской пуще как фарс, превратилось в трагедию. Октябрь 1993 года — лишь один из ее эпизодов. Боюсь, до финала еще далеко и занавес опустится не скоро.
